Сейчас ценность сексуального насилия проявляется не только в вялом ходе расследований изнасилования, не только в снисходительном отношении общества к архаическим нормам шариата или в популярности идеологии АУЕ, с ее упором на «петухов» и «опущенных». Она, конечно, видна и в швабрах, которые «псины» суют в кишки непокорным, даже и в хоровых кричалках футбольных болельщиков: «...ть «Спартак» (или кого другого).
Почему половой акт, по физиологическому смыслу связанный с исполнением основной задачи всего живого, в сознании агрессивных россиян связан с унижением, с убийством, с сокрушительной победой?
Казалось бы — ну и что? Тестостерон зашкаливает, адреналин победы, чего в этом страшного? В тестостероне и адреналине — ничего плохого, а вот то, что на российских просторах приводят они в действие совсем не жизнеутверждающие стремления — ничего хорошего. В подкорке российского человека сексуальное насилие делает из равного субъекта объект издевательств, само понятие эмпатии вызывает лишь гогот.
И понятно, что ценность человеческой жизни стоит ниже воли сильного, ниже службы государству и следованию усвоенных в подворотне понятий. Поэтому девушек, задержанных на антивоенной акции, в отделе полиции «Братеево» оскорбляют, гнут к животному состоянию, поэтому восемнадцатилетнюю девчонку из Ирпеня под Киевом восемь дней коллективно насилуют солдаты. Думаю, те самые срочники, которые не забыли издевательства казарменных «дедов».
Я не хочу сводить все к жестокости войны. Войны когда-нибудь кончаются, а тупая жестокость никуда не уходит даже из постиндустриального мира. Конечно, не только в России. Но в России — виднее всего, по крайней мере — нам. И жестокость эта никак не отграничивается общественным мнением или церковными обрядами и заклинаниями, в которых из слов Христа, говорившего о своей искупительной жертве «за други своя» - за грехи человечества, делают призыв жертвовать жизнями во имя приказа.
Это ведь не одни грубые «козлы»-мужики видят насильственными отношения с другими представителями рода, это и женщины, не обязательно при этом с мазохистским наслаждением, а и тоже — со стремлением оскорбить, унизить, низвести к плинтусу. Дура-молодка в ролике говорит о том, что ей э-э-э наплевать на санкции, потому что у нее в огороде вырастут картошка и капуста. Конечно, ей плевать на подавляющие проценты населения, у которых и огорода-то нет, на то, что в магазинах картошка продается от товарных производителей, а у тех семенной картофель весь импортный. Ей главное — поржать над шибко умными, шибко цивилизованными, а что там будет в действительности — за пределами внимания. И делает она это самым примитивным матом.
Феномен мата, на котором думает и говорит «глубинный народ», не отставая от рабоче-крестьянской интеллигенции. Звонят пленные с Украины, звонят родным. И пленные, и родные свои трагические обстоятельства обсуждают матом. Думаю, что это не одни эмоции, а и глубже: мышление матом не позволяет вычленить виновных в том, что ребята оказались в плену, что они оказались на братоубийственной войне, что некоторые из них — военные преступники.
Презрение к человеку, манипулирование им, ничтожная цена жизни — все это подчеркивается ходом военных действий, ходом освещения их. Кремль неведомо зачем послал тысячи и тысячи солдат, многие из них погибли в своих железных колесницах, полтысячи — в плену, воинство бомбит родильные дома, зато альфа-самец выходит в нелепом бронежилете в стеклянную клетку — и его приветствует ревом стадион, на котором привыкли кричать «е...ть!»
Вообще, любое обращение госпропаганды к сосуществованию в отдельно взятой постели всегда подозрительно, по крайней мере — свидетельство отвлечения общества от чего-то или неудавшегося у власти, или каких-то ее диких целей. Кто ж знал, что сейчас это была подготовка к войне.
Да вот и война, если вспомнить, готовилась на фоне сексуального пропагандистского насилия. Годы вранья про «Гейропу» привязывали возможность, а то и необходимость вооруженной вражды к нетрадиционным половым отношениям. В момент вторжения (слово неслучайно) патриарх Кирилл объяснил, что православным надо воевать со всеми теми странами, в которых возможны гей-парады. Влез в пропаганду войны, христианин, со своей шваброй. Но при этом он совершенно не спешит пастырским посохом изгонять иерархов, уличенных в растлении молодых послушников, а тех, кто выносит сор из алтаря, патриархия преследует.
По этому же принципу госэлита с гоготом подхватывала обличения распутной «Гейропы», совершенно не смущаясь видео Жириновского, воспитывающего будущие руководящие партийно-государственные кадры в сауне, подхихикивая над гомомафией в богеме и с пониманием относясь к традициям Александра Македонского, культивировавшего в своем войске, так сказать, «круговую поруку». В слухах, объясняющих некоторые восхождения явно ничтожных персонажей физической близостью к высшим эшелонам, не видят ничего зазорного. Как говаривал один комсомольский вождь, хочешь делать карьеру — терпи. Как же иначе обеспечить личную преданность? Ну и заодно привязать к себе компроматом, на всякий случай.
Что же это они тогда так про «гей-парады»? Неискренне? Да нет, даже с некоторой обидой, как объяснила мне один умный человек. Потому что для них, пресыщенных, любой нетрадиционный секс — как свидетельство избранности, а тут, безо всякого принуждения, люди радуются тому, что выбрали друг друга. Обыкновенные люди, пусть и не традиционные. Если им там так можно, стоило ли здесь терпеть, а потом и самим отыгрываться?
Вернемся к подлинной сути полового акта — он ведь в совместном делании общего будущего, в любви. Нежности, а не жестокости. Для любви не может быть дискуссионным вопрос о домашнем насилии, а для путинского общества — может. Потому что оно понимает государство, его устройство, как форму насилия власти над человеком. Не принятие (в рамках общественного договора) человеком каких-то обязательств взамен обязательств государства, а безусловное рабство, подчеркнутое сексуально. Какие могут быть договоры, разве что — уговоры на первом этапе, а там — погнали, как мне захочется, как у меня, сильного, получится!
Стивен Коткин, американский историк, специализирующийся на России, говорит в интервью Дэвиду Ремнику для «Нью-Йорк Таймс»:
«В авторитарном режиме никогда не бывает общественного договора, согласно которому люди говорят: «Хорошо, мы возьмем экономический рост и более высокий уровень жизни, и мы отдадим вам нашу свободу». Нет договора. Режим не обеспечивает экономического роста, и он не говорит: «О, вы знаете, мы нарушаем наше обещание. Мы пообещали экономический рост в обмен на свободу, поэтому сейчас уйдем в отставку, потому что не выполнили контракт.»
Мы воспринимаем цензуру как подавление информации, но цензура — также активное продвижение определенных историй, которые вызывают резонанс у людей. Стремление быть великим государством, стремление выполнять особую миссию в мире, страх и подозрение, что посторонние люди пытаются завладеть ими или сбить — это истории, работающие в России. Они не для всех. Вы знаете многих россиян, которые не воспринимают это и лучше знают. Но версия Путина мощна, и они пропагандируют ее при каждом случае.»